Гаудеамус игитур

Наверное, после двух недель еще слишком рано делать какие-либо выводы, но предчувствие, что пройдет время и решение вернуться в университет я назову лучшим решением в своей жизни, не оставляет ни на миг. Знакомо ли кому это состояние, когда ты делаешь что-то, а внутренний голос говорит, что всё по плану, ты на правильном пути, и пусть до места назначения еще далеко, дорогу осилит идущий и нет ничего важнее, чем выбрать верное направление. С того самого момента, когда вслед за мужем я отправилась во все наши тяжкие, ощущение, что живу не своей жизнью и делаю не то, что способно принести настоящее удовлетворение, и что счастье не в количестве увиденного и перепробованного, но в качестве, во внутреннем согласии и принятии того, что происходит вне тебя, преследовало постоянно, и все представлялось временным, а хотелось непреходящего, того, на что всегда, при любых обстоятельствах можно рассчитывать.

Университет он и в Окленде университет, и в Самаре. И неважно, пишут ли преподаватели на доске мелом или пользуются прожекторами и практикуют уроки по скайпу (у нас намечается один такой с профессором из Австралии), сама академическая атмосфера очень похожа, и похожи люди, как те, кто делится знаниями, так и те, кто пришел их получать. Найти своих и успокоиться, так говорят. И я знаю, что если есть где-то в этом мире “мои”, то они там, среди преподавателей и студентов, тех, кого волнуют те же вопросы, кто читает те же книги, думает похожие мысли, среди которых не чувствуешь себя пришельцем с другой планеты, на каком бы языке ты не думал. Это как после долгого путешествия вернуться домой.

На одной из лекций по поп-культуре ко мне подсел одногруппник по имени Пол, новозеландец с маорийскими корнями. Пол староста в нашей группе, активный во время дискуссий, легкий на подъем и очень общительный. Рассказал, что хочет написать книгу о Новой Зеландии, что статья Брукнера о скуке ему совершенно не нравится и что он не понимает, как можно тратить время на тоскливые мысли и ничегонеделание, когда столько нужно успеть. Больше всего на свете он боится не успеть, вокруг так много интересного, неизвестного, нового, а времени так мало. Пол постоянно что-то читает и хорошо готовится к занятиям. А ещё ему семьдесят шесть лет. 

Урок усвоен

Моя первая учебная неделя началась с двухчасового занятия по академическому письменному английскому. Пришла вся такая пунктуальная на пятнадцать минут раньше положенного времени. Оказалось, слишком рано – остальные студенты дружно опоздали минут на десять, учитель – на все пятнадцать, потому как по ошибке был направлен не в ту аудиторию. Не знаю, удалось ли скрыть разочарование, пока разглядывала своих новых одногруппников – второкурсники-азиаты с юридического и бизнес факультетов, маленькие, щупленькие, стеснительные до ужаса, не улыбаются и не здороваются, на моё повторное приветствие повынимали наушники из ушей «А? Что случилось?» Ну и ладно, думаю, не детей же мне с ними рожать, к тому же на остальных предметах будут другие студенты. Сконцентрируюсь лучше на учебе. И села, на свою голову, поближе к преподавателю.

Никогда раньше мне не приходилось подолгу общаться с англичанами, ни по работе, ни по учебе, ни в жизни. Мои предыдущие учителя английского в Новой Зеландии были бразильянец и маори. С обоими отношения сложились на удивление легко и быстро, за шутки и безобидные колкости в угол не сажали, дискуссии и пространные разговоры не по теме обычно только поощрялись. Эдсону до сих пор при встрече бросаюсь на шею, не говоря о Пэт, кто мне как мама. Совсем не такой мой новый учитель мистер Уайт из Манчестера - меланхоличный и чопорный англичанин лет пятидесяти, высокий, седовласый, с очками на кончике носа.  

Конечно, я была не права, не стоило так себя вести, тем более в первый день. Но то ли ленивый монотонный голос учителя усыпил мою бдительность, то ли обида взяла за то, что по окончании первого часа никто так и не поинтересовался, как меня зовут, то ли невовлеченность остальных студентов разозлила, но я принялась отчаянно спорить. И ладно бы по делу, а то ведь так, лишь бы сказать, спор ради спора. Объясняет, скажем, мистер Уайт фразу «Hard writing – easy reading», а я ему про Пруста, разве легко читать Пруста, разве easy reading цель всякого писателя? Или рассказывает мистер Уайт, что даже после тринадцати лет в Новой Зеландии продолжает чувствовать себя чужим, а я ему припев из Стинга, это, мол, у вас, англичан, в крови своей инородностью кичиться. Или вот ещё, мистер Уайт очень переживает, что вследствие процесса глобализации английский язык упрощается и деформируется – у индийцев свой английский, у филиппинцев свой. Я же, говорю ему, гораздо больше переживаю за языки тагало и хинди, что по причине основного и обязательного в школах английского всё реже используются в письменной речи. В общем, сидела и умничала как могла. Пэт бы понравилось. Но мой новый учитель не Пэт. Мистер Уайт смотрел на меня поверх очков с нескрываемым недоумением, тактично переводил тему, и будь мы с ним не в демократическом университете, но советской школе, непременно выставил бы такую дерзкую студентку за дверь.

А тем временем я пришла домой и хвастаюсь мужу, какая я у него умная и смелая, не пойду, говорю, больше на этот предмет, переведусь на дебаты (есть тут такой курс), буду  дискуссии вести. Муж слушал меня, слушал, а потом раскрыл учебник по академическому английскому и давай пальцем тыкать, куда в этом предложении ставить запятую, а вот это что за правило, а сюда какое слово подходит. В общем, тут и сошла на нет вся моя спесь. На следующий день сидела на занятии у мистера Уайта тише воды, ниже травы, прилежно записывала, он даже как-то сразу подобрел ко мне, представил, наконец, нас всех друг другу и на прощание по-русски «до свидания» сказал.

Подарок

Приятнее, чем получать подарки, их дарить. Умение подобрать хороший особенный  подарок - талант, которым, к моему великому сожалению, я никогда не обладала. Стыдно сказать, сколько дней рождений подряд я дарила мужу туалетную воду (замечательно, между прочим, что флакончика ему хватает как раз на год, а потому подарок всегда актуальный). А с какой радостью на восемнадцатилетие сестре, студентке технологического факультета, вручала (и как  мне вообще такая идея в голову пришла?) четыре тома «Войны и мир»! Аккуратно подписанные, в красивом переплете так они и покоятся в книжном шкафу с закладкой на четырнадцатой странице первого тома. Мастерить что-то своими руками я ленюсь не умею, до сих пор искренне верю в то, что «книга – лучший подарок» для меня, но, как учит жизнь, не для всех, а потому после некоторых колебаний и сомнений первоначальный вариант с книгой был с грустью, но отклонен.

Собственно говоря, какого-то особенного повода для подарка и не было вовсе. Можно было уйти по-английски, ничего не говорить и не дарить. Но откуда это жгучее желание непременно оставить свой след, нацарапать «здесь была Маша» и наивно надеяться, что не сразу и не скоро сотрется написанное. В свой последний рабочий день ну не могла я обделить вниманием того самого восемнадцатилетнего мальчика, кто вот уже полгода кажется таким особенным и на других не похожим.

Всё было спланировано и продуманно заблаговременно, как я люблю. Почти за месяц до увольнения поинтересовалась у Тарафая, вел ли он когда-нибудь личный дневник. «Нет, а ты?» Можно подумать, кто-то ожидал другого ответа. Мальчик из большой семьи, с доброй сотней кузин и кузенов своего возраста и тысячью подруг-ровесниц, у кого на личной страничке ни одной фотографии в одиночку, обязательно в компании друзей или родственников, кто проводит выходные в клубах и не читает книг, по его словам, совсем. И вот этому мальчику я рискнула (иначе и не скажешь) подарить на прощание толстую книжечку с аккуратно разлинованными пустыми страницами.

Но если бы только её. Тем подобный подарок и хорош, что предполагает длинную объяснительную речь, какие я так люблю. Выдохнула, три, два, один, поехали. Про то, что веду дневник лет с двенадцати и какая это замечательная привычка записывать с тобой происходящее, как она помогает упорядочить собственные мысли и поступки, и что всякое самопознание начинается с подобного рода записей, наконец, тронувшая меня некогда история про то, как пожилой уже человек, случайно наткнувшись на написанное им когда-то в молодости, не смог, как ни старался, вспомнить и признать, что нечто подобное в его жизни было, словно и не было никогда и не его была жизнь, и что память такая штука, и как мне хочется, чтобы благодаря этой книжечке он меня помнил, потому что я буду помнить его.

Тарафай не растерялся и не испугался, но внимательно меня слушал, бог его знает, о чём думая, улыбался там, где нужно, кивал, когда я этого ожидала, аккуратно спрятал в сумку подарок, сказал, что непременно попробует уже сегодня вечером, обнял, всё как положено. Попробует и бросит? А вдруг распишется позже, когда наступит его время, и тогда вспомнит обо мне. Наверное, это плохо так сильно хотеть остаться в памяти малознакомого и, по сути, чужого тебе человека. Разве недостаточно того, что он вдруг мне понравился и показался особенным, и потому я буду о нем помнить, зачем обязательно нужно быть особенной для него, зачем хочется, чтобы он помнил меня? Когда дарила, казалось, от чистого сердца, а теперь вот думаю, не из-за тщеславия ли своего и эгоизма.