Ровно год

Забавно, что когда-то слово эмигрант носило для меня исключительно печальную окраску. В лучшем случае воображение рисовало либо грустного Бунина, вздыхающего о безвозвратно утерянной России, либо меланхоличного Бродского, кто так никогда и не увидел больше своих родителей. В худшем – удалых таксистов Нью-Йорка, разукрашенных проституток Наташ и успешных владельцев пельменных на Брайтон Бич, что были некогда на родине инженерами и учителями. Думаю, если бы лет семь назад кто-нибудь, предсказывая моё будущее, сказал, что из меня самой выйдет со временем самая настоящая эмигрантка, я бы расстроилась точно. Не такой жизни в то время я себе желала. Однако так уж вышло, что именно в этом эмигрантском направлении моя биография вдруг начала и вот уже ровно год как продолжает складываться.   

Не уверена, что когда-либо смогу внятно и чётко ответить на вопрос, зачем я уехала из России. Да и возможно ли из цепочки взаимодополняющих друг друга причин, совпадений и случайностей выделить одну-две-три главных? Чем дальше, тем больше я в конечном итоге склоняюсь к тому, что каждый человек несёт сугубо личную ответственность за собственные поступки, действия, упущенные или не упущенные возможности. Но ведь было же время, когда та же самая я и думала, и рассуждала иначе, с удовольствием, облегчением и чистой совестью, как мне тогда казалось, перекладывая всю ответственность за принятое нами решение на супруга Диму, что с детства мечтал уехать, ещё в школе увлёкся английским, окончил факультет иностранных языков, начиная со старших курсов с маниакальной тщательностью отслеживал иммиграционные изменения, выискивая возможные для нашего случая лазейки из страны. Так что рано или поздно наш отъезд, полагаю, должен был случиться. И жребий мой был брошен, как теперь кажется, задолго до получения заграничного паспорта или визы, но в тот самый момент, когда, не подозревая о мечтах и интересах будущего супруга, я обратила свой взор на худенького и скромного студента-филолога Диму. 

Кто ищет, тот найдёт. Способ уехать из ненавистной ему России нашёл и мой супруг, ткнув пальцем в маленькую, совершенно нам неизвестную, такую далёкую и, как тогда, из десятиметровой комнаты общежития Самарского государственного университета, в котором оба учились, казалось, землю обетованную Новую Зеландию. И вот я – чем ни жена декабриста - очень мало думая и ещё меньше сомневаясь, отправилась за любимым в прямом смысле слова на край света.

Не помню уже, как и почему так получилось, но год назад в наш последний день в России до аэропорта нас не провожал никто. Быть может потому, что был обычный будний рабочий день, и друзьям, и родственникам было не до нас; а быть может, все уже просто устали нас постоянно куда-то провожать, потому как ещё до отъезда в Новую Зеландию оба мы неплохо успели поколесить по городам и весям. Думаю, никто, включая нас самих, не отдавал тогда себе отчет в том, что мы можем уехать надолго или, что уж совсем казалось невероятным, навсегда, приятнее и проще было воспринимать всё происходящее как очередную нашу кратковременную авантюру. Да что там говорить, я и сейчас по прошествии года именно так всё и вижу, наивно полагая, что вернуть самих себя на прежние места можно легко и безболезненно, купив обратный билет. Разница, пожалуй, в том лишь, что вот, наконец, спустя год я начинаю постепенно задумываться и сомневаться, действительно ли такая моя уверенность справедлива и уместна.           

Радостно и смешно вспоминать свои первые впечатления от Окленда, города, что из невнушительного списка городов маленькой Новой Зеландии был выбран нами исключительно из практических соображений – самый крупный, самый многонаселенный, а значит, с поиском работы проблем должно быть меньше. Радостно, потому что воспоминания эти самые светлые, тёплые, эмоциональные; смешно от их необъективности, поверхностности, наивности.

В Новой Зеландии нас никто не ждал, никто не подыскивал нам загодя уютное дешевое жильё, не договаривался насчет работы или хотя бы подработки, у нас не было в Окленде ни одного знакомого или на худой конец знакомого знакомого, а про количество привезенных с собой денег даже вспоминать смешно – с такими средствами не только на постоянное место жительства, но в двухнедельный отпуск не отправляются. Прибавить ко всему перечисленному наши подозрительные специальности – Дима филолог английского языка, а я русского, вот вам и лучший наш портрет - два молодых неразумных, но поразительно упрямых авантюриста, первый из которых отправился на край света за детской мечтой, вторая - за первым.

Честно говоря, мне и самой верится с трудом, но несмотря на количество выплаканных слёз, бессонных ночей и казавшихся неразрешимыми ситуаций, я до сих пор всерьёз так ни разу и не пожалела о том, что оказалась в Новой Зеландии. Не потому, что, как впоследствии выяснилось, тут комфортнее, теплее, лучше зарплата, качественнее условия жизни и супруг мой, устроившийся в итоге на работу своей мечты, наконец-то счастлив. Но потому, что о трудностях, как тех, что уже позади, так и тех, с которыми ещё предстоит столкнуться, не жалеют. У нас здесь по-прежнему много проблем, они появляются одна за другой ещё быстрее, чем успеваешь о них подумать. Не больше ли даже, кажется мне иногда, чем было там, в России, где по всем показателям так трудно и непросто жить?

Дома и стены помогают. Вне дома помоги себе сам. Мне представляется, что попав в чужую страну, я увидела себя, наконец, во всех подробностях, со всеми недостатками, комплексами, внутренними проблемами. Я увидела себя очень русской, очень высокомерной, несамостоятельной, трусливой и неуверенной в себе. И чтобы выжить со всем этим букетом характеристик в новой среде, которая по определению не моя, а потому ничего мне не должна, но которой я в свою очередь должна так много, чтобы хоть как-то её к себе расположить, нужно было начинать что-то с собой делать, как-то себя менять. Чем, находясь в Новой Зеландии вот уже год, продолжаю старательно и верю, не безрезультатно, заниматься.     

             

             

Оскар-путешественник

По словам Оскара, родители вовсе не выбирали ему имя под предполагаемую профессию, также как и сам он, выбирая профессию, никаких ассоциаций с собственным именем не проводил. Но как удачно и многообещающе совпало, что свою деятельность решил он связать именно с киноиндустрией и из десятка казавшихся привлекательными творческих специальностей выбрал никакую другую, но профессию кинорежиссёра.

Оскару двадцать шесть лет, он колумбиец, в Окленд приехал десять месяцев назад. Первые полгода добросовестно отходил на курсы английского, где мы с ним и познакомились. По окончании курсов продлил себе визу, отправившись путешествовать вокруг Новой Зеландии, и вот совсем недавно снова вернулся в Окленд. Усталый, потрёпанный, небритый, с обросшими кудрями и совершенно без денег но, как и предполагалось, безумно довольный.

Поселился в мотеле не самой лучшей ориентации, устроился мыть посуду в местный испанский ресторанчик, по понедельникам, в свой выходной, появлялся на занятиях у Пэт, поспешившей уверить его в том, что уж для него-то двери её аудитории всегда открыты. В итоге за полтора месяца умудрился накопить на билет… нет, не домой, но в Сингапур, где никогда раньше не был, а потому загорелся вдруг непременно побывать.

Куда и как после Сингапура, пока не решил. Дело в том, что Оскар принципиально покупает билет только в один конец, «ведь никогда не знаешь, что случится завтра». А ещё он не бронирует заранее отель и не берёт с собой фотоаппарат, предпочитая понравившееся зарисовывать.      

  Оскар говорит, что путешествия его вдохновляют. В ближайшем будущем он хотел бы приобрести себе ещё одну профессию – учителя испанского, что позволит ему вдоволь поездить по миру. О семье Оскар не думает совсем, а точнее, он уже всё о ней подумал и решил, что совершенно спокойно обойдётся и без семьи.

- А дети, Оскар? Неужели тебе не хочется оставить после себя что-то этому миру?

- Ну конечно хочется! Этому миру после себя я оставлю свои фильмы.

О предназначении человека

Не так давно один наш знакомый, кто, как и большинство состоявшихся в профессии молодых людей его возраста, очень уж хочет поскорее жениться, поделился результатом своих умозаключений о предназначении человека в мире, заявив, что главная, на его взгляд, функция, как женщины, так и мужчины – репродуктивная. И конечно мой славный супруг, обладатель пусть и небольшого, но всё же семейного стажа, принялся яростно убеждать знакомого в обратном. В том, что семья связывает, обязывает, что не сводится, в конце–концов, всё на свете к одной любви, что есть много других вещей, что это глупо и неправильно видеть счастье человека в жене, детях, здоровье и богатстве.

И вот шла я всё это время с мужем под руку и слушала, и думала, что нехорошо, наверное, при живой молодой супруге такие вещи вслух говорить, и что знакомый, который в сущности ничего о нас и нашей жизни не знает, и впрямь может подумать, что мы несчастливая пара и крайне не удовлетворены собственной совместной жизнью, и что хорошо бы мужу вечером об этом сказать, и что в сущности, какую бы тень на наши личные - в общем и целом вовсе не плохие - отношения подобные его рассуждения не бросали, супруг мой прав, и я сама в конечном итоге думаю по этому поводу то же самое.

Как-то раз на одном из занятий я рассказывала Пэт про книжку Тихона Полнера «Лев Толстой и его жена», которую сама не так давно прочитала. Рассказывала о том, как после пятнадцати счастливых лет семейной жизни Лев Николаевич, кто так много и хорошо в «Войне и мир» и «Анне Карениной» рассуждал про мысль семейную, пришел вдруг к выводу, что прожить остаток жизни и умереть он хочет наедине лишь с самим собой. Как со слезами и угрозами просил он развода у некогда горячо любимой своей жены, что родила ему тринадцать детей, переписывала по ночам его же рукописи, ни разу не обманула, не изменила ему. Как мечтал уйти в лес и служить одному лишь Богу. И как, наконец, на цыпочках глубокой ночью, пока супруга спала, в возрасте восьмидесяти двух лет убежал из дома, чтобы умереть в одиночестве, чтобы не видеть её рядом в последнюю минуту своей жизни.

И что же Пэт? Пэт посочувствовала Толстому, посочувствовала Софье Андреевне, согласилась, что семья – это, во-первых, не праздник, и, во-вторых, далеко не всё, что жизнь человеку предложить может. Рассказала про свой собственный брак, про то, каким хорошим преподавателем был её супруг, как много они путешествовали, как много читали и спорили, как перед смертью она возила мужа, на тот момент уже в инвалидной коляске, в Париж, как похоронила его три года назад.

И наконец уже на последней минуте занятия как будто бы между прочим Пэт заметила, что рассуждать так, как рассуждает в старости Лев Толстой, может, на её взгляд, тот лишь, кто знает о супружеской жизни не понаслышке, кому, как Толстому, в течение пусть пятнадцати лет, но посчастливилось жить в хорошем счастливом браке. 

Горячая пора на работе, или почему я не устроюсь в другое место

В отеле, где я всё ещё продолжаю работать, уже больше месяца горячая пора. Поболеть за своих на всемирном чемпионате по регби в нерезиновый, но вполне вместительный Окленд съезжаются туристы со всего света, и, конечно, гостеприимный наш отель гостеприимно распахнул перед всеми ними свои двери, взвинтив цену на номер до таких высот, что мало не покажется. Так как обстановка и атмосфера в номере ну никак не соответствует заявленной цене, компенсировать отсутствие новейшего оборудования и с иголочки мебели приходится стерильной чистотой, порядком и любезностью таких, как я, горничных.

Сегодня был очередной безумный рабочий день, по окончании которого менеджер Прессила, что так часто всех нас безжалостно отчитывает по делу и без дела, не удержалась и на радостях обняла меня даже: «Мария, прекрасная работа, прекрасная!» И ведь было за что. Закончив убирать свои комнаты, моя команда помогла двум другим, перевыполнив, таким образом, положенную норму почти в два раза. Моя команда – это я и мой напарник, меланхоличный молоденький филиппинец Пасифико, что изо всех сил стараясь не отставать и не сплоховать, повторял всё утро скороговоркой, то ли чтобы похвалить, то ли в надежде пыла моего поубавить: «Мария, откуда же в тебе столько энергии, откуда?»

Никогда в жизни я не была фанатом физического труда, за что всё детство получала нагоняй от мамы и бабушки: «Вместо того, чтоб глаза в книжках портить, лучше полы б вымыла!» Помню, как радовалась, когда как-то раз папа заступился за меня, лентяйку, со словами: «Пусть читает, а полы за неё другие мыть будут!» Эх, папа, папа, мог ли ты тогда предположить, что не только не будут мыть полы за меня другие, но я сама их за другими мыть буду.

На работе, особенно новенькие, то и дело меня спрашивают, почему я не устроюсь в другое место. Дело в том, что большинство моих напарников - иностранные студенты, и согласно ограничениям студенческой визы работать могут только двадцать часов в неделю, что не каждого работодателя устроит. Моя же виза позволяет искать работу в любой сфере и на полную занятость. Английский, на который я с самого приезда все свои страхи привыкла перекладывать, тоже вполне уже позволяет делать больше, чем убирать в отеле комнаты. Однако с недавних пор я перестала искать другую работу.

С тех самых пор, как наволонтерившись вдоволь, перекладывая бумажки справа налево, в который раз убедилась, как сильно я ненавижу офисную работу - самую скучную в мире работу. С тех самых пор, как открыла для себя библиотеку Оклендского Университета, где огромнейшее собрание русскоязычной литературы, как художественной, так и научной, ждет-не дождется своего читателя и исследователя. С тех самых пор, как в очередной раз поняла, что не хочу работать, но хочу учиться. И что если я не сделаю то, чего мне так хочется, сейчас, но соглашусь на компромисс в офисе или за прилавком, то я не сделаю этого уже никогда. 

С тех самых пор при поддержке заботливого своего супруга и одобрения славной моей Пэт я настроилась со следующего года  поступать в магистратуру на сравнительное литературоведение. И с тех самых пор я решила не ломать больше голову над вопросом, куда же мне податься, но работать пока там, где работаю, оставляя для личного пользования большую половину дня, сохраняя в норме физическую форму, а заодно и радуя Прессилу своими стахановскими установками.

Little India

Вышли с Димой перед сном свежим воздухом подышать, а попали в самый эпицентр праздника. На главной площади Окленда пела и плясала Индия. Как назло, я оставила дома очки, а потому, сколько ни щурилась, разглядеть цветастые прыгающие фигурки на сцене не могла. Муж, недолюбливающий подобные мероприятия, принялся уже тянуть куда потише, к морю. Мне же, напротив, музыка показалась вдруг настолько зажигательной, голоса звонкими и мелодичными, а лица вокруг счастливыми, что вбила я себе в голову во что бы то ни стало пробраться вплотную к сцене и разглядеть в деталях и красках зрелище, вызывающее столь бурный прилив эмоций у толпы.

Посадила супруга на скамейку под деревце и вперёд. Протиснулась в самый первый ряд, задрала повыше голову, втянулась и сжалась, чтобы танцующие справа и слева индийцы ненароком не задели, замерла - смотрю, слушаю.

Я никогда не была особенной поклонницей Индии. Запах карри переношу с трудом, индийские сласти по мне, так слишком приторные, индийские фильмы наивные, восточными танцами, как и танцами в принципе, никогда не увлекалась, петь не умею совершенно, индийская история и культура мне мало интересны, а индийский акцент смешит ужасно. К тому же я ни разу не была в Индии и никогда по-настоящему не дружила с индийцами. Так что же вдруг такое случилось, что стояла я, стояла, смотрела и слушала, слушала и смотрела, и вдруг… расплакалась.

Молодая ведущая в красивом красном сари выкрикивала в микрофон, как она счастлива жить в Новой Зеландии, как любит эту страну, как любит свою родную Индию и как рада видеть своих земляков, собравшихся вместе здесь, в центре Окленда, плясать индийские танцы и петь индийские песни. И толпа индийцев аплодировала и кричала ей в ответ. А потом выходили на сцену красивые мужчины и красивые девушки, в красивых расшитых нарядах, браслетах, с тюрбанами на голове, барабанами в руках. Как красиво они двигались, как красиво пели! И толпа собравшихся, добрая половина которых одета была в точно такие же наряды, двигалась с выступающими в такт, пела в один с ними голос. В то время как я, русская самозванка, стояла как статуя неподвижно и плакала, потому что хотела быть индийкой, быть частью большого единого, плясать и петь, и радоваться вместе со всеми ними.

Но ведь есть у меня и собственная страна. Такая большая, с такой замечательной культурой, со своей историей, талантливыми людьми. Почему же я не знаю до конца ни одной народной песни, почему распознав за границей русского, опускаю глаза и стараюсь проскользнуть незамеченной? Почему не хожу в русский клуб или русскую церковь здесь, в Окленде, почему мне скучно и грустно в компании большинства местных иммигрантов, с которыми успела познакомиться? Где же, куда подевалась вся наша народность, общинность, традиции, наша русская национальная идея?     

Знаю, что есть люди одиночки, чужие среди своих. Но если я одна из них, то почему так часто и до слёз завидую дружным, на этот раз, индийцам?

Are you a Nazi?

У моей напарницы двадцатишестилетней Хейли татуировка почти на всю спину в форме бабочки. На сильной и загорелой маорийской спине бабочка выглядит весьма эффектно, к тому же её легко спрятать под футболкой в случае необходимости. Однако это не единственная татуировка Хейли. Вторая  - гораздо меньших размеров, зато в месте, где скрыть её практически невозможно – сбоку на шее. И эта татуировка – свастика.   

Стоит ли говорить, что в момент знакомства с Хейли меня так и разбирало любопытство со страхом вперемешку. Вот только спросить напрямую, зачем, мол, ты себе на шею нацистский знак нацепила, постеснялась. Вместо этого аккуратно поинтересовалась, что такое означает её татуировка. На что Хейли ну разумеется принялась мне сказки рассказывать про солнце, плодородие и тому подобное. Я слышала, конечно, что свастика знак древний и не всегда с расизмом был связан, однако не может же она не понимать, не знать про слишком очевидную ассоциацию с гитлеровской Германией, Освенцимом и всеми ужасами Второй мировой? К тому же в войне с Германией маленькая Новая Зеландия участие принимала достаточно активное, особенно учитывая её размеры и населенность, так что вполне вероятно, деды и прадеды Хейли точно так же, как и мои, с нацистами воевали. Я уже и не говорю о том, насколько не к лицу свастика Маори, кого столько веков угнетали и притесняли на их же земле белые, «избранные».

В общем-то, эмоции переполняли. Однако, стараясь быть благоразумной и вновь, проявив не к месту свою необузданную русскую натуру, на одни и те же грабли не наступить, прежде чем открыто высказать свои по этому поводу мысли, да ещё и в лицо малознакомому человеку, решила посоветоваться с Пэт - быть может, действительно в маорийской культуре свастика - знак особенный.

Оказалось, что не только не особенный, но его в принципе в культуре Маори не существуют. Более того, по словам Пэт, изначально татуировка на теле Маори, а особенно лице, считалась признаком отличия, высокого положения и далеко не каждому разрешено было её носить. Например, право сделать татуировку на подбородке получала в семье старшая дочь в том случае, если её мать тоже была в своей семье старшей дочерью. «А Хейли скорее всего просто бунтовщица неудавшаяся», - предположила Пэт, посоветовав мне не стесняться, но спросить об истории возникновения свастики на шее  напарницы смело и напрямую.

И я спросила, услышав в ответ к своему удивлению и облегчению всего-навсего очередную глупейшую любовную историю.

Хейли было восемнадцать. На тот момент она встречалась с белым парнем, и вместе с ним ненавидела всех мальчишек Маори, которые, по всей видимости, чем-то им обоим сильно насолили. Вот и решила сделать себе татуировку – порадовать любимого. Где сейчас этот самый любимый, Хейли понятия не имеет, однако татуировка  осталась, никуда теперь её не денешь. Говорит, что вопросы, не нацистка ли она, ей и самой уже порядком поднадоели. А ещё шутит, что лучше бы уж она имя того парня вытатуировала – по крайней мере незнакомые люди не шарахались бы от неё, как сейчас.   

P.S. Однажды в университете один из моих однокурсников изъявил желание в рамках научной работы анализировать тексты и агитки нацисткой Германии. Помню, как в ответ другая моя однокурсница, наполовину еврейка, высказала мнение о том, что рассматривать пусть даже и с научной точки зрения подобные материалы, на её взгляд, как минимум безнравственно. Помню, что я долго размышляла и не могла определиться, на чьей же я стороне. К счастью, казавшаяся непростой ситуация решилась тогда неожиданно легко – наш научный руководитель, будучи единственным в университете специалистом по немецкой литературе, вежливо отказался брать эту тему, сославшись на труднодоступность материала и необходимость владения немецким языком в совершенстве.

Maori film

Ну какой новозеландец не видел комедии Taika Waititi «Boy»! Вышедшей в прошлом году фильм о Маори снятый Маори полюбился и покорил сердца как местных жителей, так и своих, и зарубежных критиков. Мне не повезло - за пару месяцев до того, как я начала ходить на курсы, Пэт уже сводила свой класс на этот фильм. Но вот наконец-то почти через полгода добралась до него и я, с удовольствием посмотрев аж целых два раза и не упустив возможности после просмотра обсудить детали и нюансы со своей маори-учительницей.

Действие фильма происходит в 1984 году в новозеландской маленькой маорийской деревушке. Главный герой - одиннадцатилетний мальчик по имени Аламей и прозвищу Мальчик. Аламей живёт с бабушкой, многочисленными кузинами, кузенами и родным шестилетним братом Рокки, который ну явно не такой как все, верит, что обладает магической силой, и считает себя виновником в смерти матери, что умерла во время его родов. Своего отца Рокки никогда не видел, но много слышал о нём от старшего брата. Со слов Аламея, их отец – капитан команды по регби, мастер по скуба дайвингу, герой войны  и, наконец, брат самого Майкла Джексона! Вот только жаль, на деле всё оказывается не совсем так.

Несмотря на то, что фильм потрясающе смешной, остроумный, яркий, с шутками, танцами и бесконечными кривляньями незадачливого папаши, сыграл которого сам режиссёр, в первую очередь этот фильм, конечно, драма. Драма двух подростков, что выросли без отца, мечтали об отце и вот, наконец, встретившись, вступили на путь сложных и переменчивых с ним взаимоотношений. Безоговорочное скорое принятие, как в случае со старшим сыном, недоверие и настороженность, что испытывает поначалу младший Рокки, одно за другим очарования, сменяющиеся целой чередой разочарований, нелегкое, выстраданное признание самому себе в том, что отец вовсе не тот, каким хотелось бы его видеть, прощение и, наконец, первая попытка преодоления того «потенциала», что оставил нерадивый папаша в наследство. Будет ли сын вора вором? Или же сын за отца не отвечает?

Уверена, чтобы разделить радости и переживания мальчиков, совершенно не обязательно родиться Маори и вырасти в Новой Зеландии. Однако, со слов той же Пэт, для самих Маори фильм этот особенно ценен – ни в одном другом не удавалось ещё так точно, так замечательно передать атмосферу маленькой маорийской деревушки, какой была она в восьмидесятых и какой осталась в памяти Пэт и таких как Пэт: «Разумеется, иностранец этого не заметит, но когда я увидела фильм в первый раз – смеялась и плакала. И где только нашли они эти наряды, эти плакаты, обои, надписи на стенах! Сейчас, конечно, всё кажется немного нелепым, бедным, старомодным, но ведь именно так мы и жили».

Кроме непривычных нарядов, ещё более, я думаю, непривычны и непонятны для человека со стороны некоторые особенности маорийской культуры, что после объяснения Пэт замечательно дополнили моё впечатление от фильма. Остановлюсь на одном лишь моменте. Кладбище, где похоронена мать мальчиков и где проводит своё свободное время чудаковатый Рокки, появляется в фильме несколько раз. По словам Пэт, это самое что ни есть типичное кладбище Маори, на выходе из которого, например, ополаскивают руки водой, потому что именно вода отделяет мир мёртвых от мира живых. Совсем не случайно и то, что отец в первое своё появление на могиле жены не заходит за ограду – его не было рядом, когда она умирала, и этим он виноват перед ней, а значит, не имеет права заходить. Однако тем радостнее финал, где вместе с мальчиками отец склонился над могилой супруги. Он уже не тот, каким был раньше, он изменился, он прощен, а значит, имеет право находиться внутри.

Ну и под конец, озвучу единственный момент в фильме, к которому Пэт отнеслась с долей недоверия. Ну не могла, по её словам, не могла бабушка-маори уехать на неделю из дома, оставив выводок детей, младшему из которых года два от силы, на попечение одиннадцатилетнего подростка! Маори, уверяет Пэт, особенно в деревнях, отзывчивы и между собой дружны, ни родственники, так соседи, но присмотрели бы за малышнёй обязательно. Что на это скажешь – какое художественное произведение без художественного вымысла. Приятного просмотра!